Эдуард Алто – писатель и ныне здравствующий. Правда, живет теперь не у нас, а в Финляндии и от художественной литературы давно отошел, однако книжка его, выпущенная в Петрозаводске в 1975 году, достойна отдельного разговора, хотя официальная критика советской эпохи ее игнорировала по вполне понятным причинам. И на них следует остановиться.

Аннотация к повести «Переулками на свет» свидетельствует о некой растерянности редактора, который наверняка долго и мучительно пытался сформулировать, о чем же эта книга. Вывод у него получился такой: повесть «раскрывает все муки и сомнения впервые истинно и безнадежно любящего человека, показывает, как через любовь к женщине он избавляется от самолюбивой сосредоточенности на одном себе и проникается любовью к людям».

Вообще-то нет. Не проникается. По крайней мере я этого не прочла. Да и сосредоточен он был далеко не на самом себе, а на какой-то Кате, о которой читателям вообще почти ничего не известно, как, впрочем, и самом герое, и о его друге Радомыслове.

Герой – Перельцов, инженер двадцати двух лет от роду, – описывает немыслимые круги возле малознакомой ему молодой женщины, как кот возле сметаны, пытаясь сблизиться с ней (с женщиной), однако все его попытки остаются блужданиями в лабиринтах собственной души: « Чем же он был занят все это время? Невозможно было вспомнить. Все время ему хотелось рассказать кому-нибудь о любой подробности своих отношений с Катей. Хотелось вдруг повернуться к сослуживцу, работавшему за соседним столиком, и рассказать, как он вчера удачно сказал то-то и то-то, а Катя серьезно на него посмотрела. Он уже поворачивался со счастливым лицом – и спохватывался…»

Повествование целиком соткано из мыслей, ощущений, впечатлений героя, глазами которого – как открытым мозгом – автор описывает происходящее. Да, впрочем, во внешнем мире ничего и не происходит особенного, то есть вообще ничего. Есть только развитие и разрешение чувства Перельцова, потока его сознания, – так в карельской литературе не писал никто ни до, ни после Алто. Вообще, с точки зрения современной психологии, описанное состояние Перельцова называется «выпадением из социальной реальности». Точно так же Эдуард Алто выпал из соцреализма, а заодно из литературного процесса.

Сергей Чупринин, главный редактор журнала «Знамя», почему-то назвал Эдурда Алто местным Василием Аксеновым. Что он конкретно имел в виду, знает только сам Чупринин. Однако можно предположить, что Алто – во-первых, диссидент внутри метода соцреализма, во-вторых, писатель, вышедший из интеллигентной семьи, этакий городской белоручка, которых в карельской литературе семидесятых не приветствовали. Приветствовали деревенскую тематику, написанную кондовым стилизованным языком, на котором и в деревне-то никто никогда не говорил.

Вдобавок Алто был этническим финном, который при этом – гад такой – не задействовал в творчестве фольклорный материал… Поймите меня правильно. Я не против фольклорного наследия, однако наряду с калевальской традицией существовали еще и традиции просветительские, имеющие долгую историю и крепкие корни как в Карелии, так и в Финляндии. Рабоче-крестьянская тематика, которую требовалось разрабатывать известным методом, повсеместно губила на корню «неправильные» таланты и мешала развиться в полной мере некоторым и ныне здравствующим поэтам. Так, например, хороший поэт и интересный дядька Иван Костин как будто стеснялся своей широкой образованности и притворялся поэтом чисто деревенским, кондовым. Зачем, Иван Алексеевич?

«Переулками на свет» – книга более чем странная даже сейчас. В некоторый момент мне показалось, что я читаю сценарий арт-хаусного кино, с массой логических лакун, которые нужно еще заполнить скрытыми смыслами вместе с Перельцовым. По ходу действия герои ведут какие-то странные разговоры вроде бы ни о чем, совместно ненавидят какого-то Горчакова, который «переводит с немецкого прямо на сберкнижку…» Вот здесь коллеги по писательскому цеху наверняка прочли намек на известного литературного деятеля 70-х, однако, боюсь, что и вся повесть Алто была воспринята ими через призму местечкового узнавания и главный вывод, который был сделан, – это «они, оказывается, спали». Шепотки за спиной, провинциальная эстетическая тупость, догадки, чья конкретная биография стоит за терзаниями юного героя, – иной «критики» и не стоило ожидать.

Однако, по поводу кино. Эдуард Алто некоторое время работал режиссером петрозаводской студии телевидения, так что киношный взгляд далеко не случаен: «Вдали послышался шум встречной электрички, блеснули и потухли осветившиеся рельсы, а потом стал расти ослепительный глаз. Поезд тормозил, это было слышно по звуку. Шум поезда. Вид его освещенных окон развеселили Перельцова. Молча, почти бесшумно, как в немом кино, вышли пассажиры. В свете фонаря мелькнули чьи-то красные туфельки, блеснула прядка, проплыли маски бледных лиц, и толпа ушла по пешеходному мостику».

Это снято «от лица Перельцова», то есть как в «Зеркале» Тарковского. Писать вот так, полностью перевоплотившись в своего героя, очень сложно. Обычно в советской литературе повествование велось «от лица Бога», то есть примерно так: «На платформе Перельцов уселся под самым фонарем, чтобы видеть, кто выходит из электрички и чтобы пассажиры при этом видели его. Поезд затормозил, люди высыпали на перрон, и в свете фонаря Перельцов заметил чьи-то красные туфельки, однако Радомыслова не было, и Перельцов подумал, что…» и т.д. Ничего подобного.

«Режиссер» Алто то вдруг опускает конкретное действие: например, вынырнув в действительность, Перельцов вдруг обнаруживает себя на чье-то кухне, на которой непонятно как оказался, то, напротив, целых пять страниц в нерешительности спускается по лестнице, успевая пережить одновременно панику и собственную нерешительность. В финале, стоя на платформе и взглянув в небо, он «увидел созвездия и страшную, яркую, черную глубину без края и дна, то почувствовал что он – среди них». Среди созвездий, а не среди людей. Перельцов ощутил собственную связь со Вселенной и с той, огромной вселенской любовью, отражением которой было и пережитое им чувство.

После «Переулков» Эдуард Алто больше ничего не писал. Или не публиковал по крайней мере. Он увлекся макромиром, космическими величинами. Все остальное, похоже, осталось за рамками его интересов как нечто вовсе незначительное.

Яна Жемойтелите