Когда мы учились в школе, нам рассказывали про революции. Пафосно, с дрожью в голосе, с благоговением и преклонением перед великим делом защиты прав пролетариата и крестьян. Начиналось все, конечно, с буржуазии, но о том, как она боролась за прогресс, говорилось с дребезжащими нотами скепсиса, и все, что делали эти талантливые люди, априори объявлялось «незавершенным». Ну, вы помните эту мечту о перерождении человечества в виде мировой революции. Кстати, а нынешние байки про квантовый переход – не из того же отдела мозга, соединившего в себе нити танатофилии с эйфорией?
Впервые я усомнилась в том, что революция – это благо, когда оказалась в страшной давке школьников в очереди в столовую. Не помню, в какой момент маменькины дочки и сыночки превратились в стадо маленьких животных, но зрелище было ужасающим и опасным для здоровья. Раскрасневшиеся лица, сверкающие глаза, кулаки и локти – и все это, для пущей убедительности, подкреплялось старинными русскими революционными лозунгами в ярких нецензурных образах. Ген борьбы за кусок хлеба проявил себя во всей красе. Выбравшись из толпы, я поняла, что революционерки из меня не получится. Хотя, как у многих советских детей, в моих глазах блестели слезы, когда учительница рассказывала о жестоких унижениях чернокожего населения США, и очень хотелось помочь всем угнетенным на свете. На мгновение я подумала, что можно было бы вести толпу за собой, но и тут сложила крылья: изобразительное искусство в виде «Свободы на баррикадах» доказывало, что вести за собой женщина может только в определенном наряде, а иначе другим неинтересно. И на такие подвиги ради защиты угнетенных я не была готова.
Тем не менее, моя дальнейшая жизнь надолго оказалась связана с этой тематикой. А именно – с теми событиями, которые и научили весь мир правильно понимать само слово «революция». Речь идет о Великой Французской буржуазной революции, про которую историки знают так много, что не могут определиться даже с ее хронологическими рамками. Впрочем, я однажды уже вам рассказывала, что такое – историки. Как бы то ни было, нынешняя неделя – вся сплошь французская революционная. 22 апреля, в 1370 г., король Франции Карл V приказал расширить одну из крепостных башен Парижа, которая должна была защищать город от атак англичан. Слово «bastille» (укрепление) затем стало восприниматься и как название — Бастилия. 25 апреля 1792 г. во Франции была введена казнь при помощи знаменитой гильотины, а 26 числа сего месяца на светском рауте у мэра города Страсбурга, Фредерика де Дитриха, Клод Жозеф Руже де Лиль сел за клавесин и впервые представил публике «Военный гимн Рейнской армии, посвященный маршалу де Люкнеру», впоследствии прославленный добровольцами Марселя как «Марсельеза».
Наверное, все началось лет в 15, когда по телевизору показали сериал о Наполеоне Бонапарте, который в представлении режиссера почему-то был кареглазым угрюмым брюнетом. А следовало бы – рыжеволосым, голубоглазым, обаятельным и подвижным.
Да еще и не таким уж низкорослым, как всем показалось. Но об этом я узнала гораздо позже, увидав пряди волос императора и прочитав точные описания, данные французами-современниками. Вот так все и пошло: что ни камень в мостовой Парижа – то разноцветный и изменчивый миф. Поэтому на лекциях, посвященных этому периоду, меня никогда не хватало ни на «цели и задачи», которые каким-то образом умудрилась поставить перед собой взбалмошная тетка по имени «РЕВОЛЮЦИЯ», ни на ее «движущие силы» – их, видимо, должно было распирать от гордости при мысли о том, что и куда они двигают (тут впору вспомнить «Бесов» Достоевского).
Времени едва оставалось на то, чтобы разобраться со штампами-штаммами, внедренными в нашу кровь несколькими поколениями талантливых исследователей. Например, с той же Бастилией, которая объявлялась радикальными учеными (в число которых, конечно, попадали и советские) оплотом и ненавистным символом французского абсолютизма – потому, дескать, прозревшая толпа и пошла на нее войной 14 июля 1789 года.
Взятие Бастилии. Идеалистическое представление
Ан нет. При ближайшем рассмотрении мшистого камня, оставшегося от нее, оказалось, что денег на содержание своего «оплота» у «абсолютизма» не было, узников из нее выпускали под честное слово, да и сидело там к началу революции 7 человек: 4 фальшивомонетчика, один развратник и двое сумасшедших. Даже столь интересную персону, как гениальный маньяк маркиз де Сад – и то успели за 10 дней до этого перевести в психушку. Толпа приблизительно в 600 человек потребовала у коменданта крепости открыть ворота, и в ответ на его отказ отрубила ему голову, которую и проносила весь день на пике – чтоб другим неповадно было перечить «движущим силам». Все это сопровождалось нервным смехом, вылившимся в первое революционное творчество, главной целью которого была насмешка над смертью и преодоление страха перед ней. Поскольку революция – это, прежде всего, состояние измененного сознания, если уж мы говорим о человеке, а не фантастических «силах», «задачах» и «периодизации».
То же произошло и с сердобольным доктором Жозефом Гильотеном (Гийотеном), который многими считается «отцом» орудия убийства. Хотя подобные механизмы существовали почти во всех европейских странах задолго до него, и к началу жестоких событий назывались во Франции «луизетками» — также несправедливо, по имени учителя Гильотена, доктора Луи, который вовсе не изобретал эту ужасную вещь. Но инициатива наказуема: именно Гильотен обратил внимание властей на то, что из-за прямого угла лезвия и прочих недоработок казнь превращается в пытку, заставляя палача отпиливать, а не отрубать голову преступнику. Благодаря его, согласитесь, по тем временам гуманной задумке, машина приобрела свой известный вид со скошенным лезвием, и убийство стало мгновенным. Сам Людовик XVI интересовался нововведением и пару раз заседал в инженерной комиссии, утвердившей орудие его будущей казни. И, кстати, гильотина оставалась главным инструментом расправы с преступностью во Франции вплоть до… 1981 года.
Гильотина
Пожалуй, все более-менее точно только с «Марсельезой», под звуки которой воодушевленные солдаты обновленной революционной армии, вооруженные вилами и пиками, отстаивали границу, а затем, получив лучшую амуницию, расширяли их на всю Европу, провозгласив буржуазные принципы более важными, чем национальные.
И. Пилс. Авторское исполнение «Песни рейнской армии»
Она, как многим известно, стала государственным гимном Французской Республики, и таковым, скорее всего, и останется – если только народ парижский не соскучится по Бурбонам и прочим Меровингам. Но и здесь можно придраться к яркой картинке: в революционной Франции быстро вошел в моду обычай подпоясываться не менее знаменитым триколором, который впоследствии стал символом «свободы, равенства, братства». А изначально был – воплощением единения Парижа (красный, синий цвет) и… королевской власти (белое знамя). Потому что, оказывается, не хотели французы лишаться своей гордости – рода, меченного родимым пятном в виде лилии.
Так вот, если однажды вы обнаружите себя, стоящим в центре толпы на городской площади, размахивающими транспарантами и переполненными гордостью за какое-нибудь красивое название, придуманное журналистами – например, «Снежная революция» — спросите себя, а не присутствуете ли вы при рождении очередного мифа? Ведь правила формирования оппозиции, мнящей себя самостоятельной «движущей» силой, еще со времен античности известны правителям. Впрочем, я, кажется, еще в детстве решила, что революционерки из меня не получится. Поэтому все это я так, к слову…